Неточные совпадения
И вот он сидит на груде старых шпал, в тени
огромного дерева с мелкими
листьями, светло-зелеными с лицевой стороны, оловянного цвета с изнанки.
Мать быстро списывала какие-то цифры с однообразных квадратиков бумаг на большой, чистый
лист, пред нею стояло блюдо с
огромным арбузом, пред Варавкой — бутылка хереса.
Он отпил чай и из
огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу, развернул какую-то книгу, прочел
лист, хотел перевернуть, книга оказалась неразрезанною.
Она грациозно наклонилась;
листья, как длинные, правильными прядями расчесанные волосы; под ними висят тяжелые кисти
огромных орехов.
Вам кажется, что вы смотрите в бездонное море, что оно широко расстилается подвами, что деревья не поднимаются от земли, но, словно корни
огромных растений, спускаются, отвесно падают в те стеклянно ясные волны;
листья на деревьях то сквозят изумрудами, то сгущаются в золотистую, почти черную зелень.
В 1894 году на
огромный стол, где обычно рисовали по «средам» художники свои акварели, В. Е. Шмаровин положил
лист бристоля и витиевато написал сверху: «1-я среда 1894-го года». Его сейчас же заполнили рисунками присутствующие. Это был первый протокол «среды».
Я перечитал корреспонденцию, и мне показалось, что на
огромном сером
листе она выделяется чуть не огненными буквами.
Хорош и клен с своими лапами-листами (как сказал Гоголь); высок, строен и красив бывает он, но его мало растет в знакомых мне уездах Оренбургской губернии, и не достигает он там своего
огромного роста.
Магнолии, с их твердыми и блестящими, точно лакированными
листьями и белыми, с большую тарелку величиной, цветами; беседки, сплошь затканные виноградом, свесившим вниз тяжелые гроздья;
огромные многовековые платаны с их светлой корой и могучими кронами; табачные плантации, ручьи и водопады, и повсюду — на клумбах, на изгородях, на стенах дач — яркие, великолепные душистые розы, — все это не переставало поражать своей живой цветущей прелестью наивную душу мальчика.
Натаскали
огромную кучу хвороста и прошлогодних сухих
листьев и зажгли костер. Широкий столб веселого огня поднялся к небу. Точно испуганные, сразу исчезли последние остатки дня, уступив место мраку, который, выйдя из рощи, надвинулся на костер. Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам дубов, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то выглядывая в красное пространство света, то прячась назад в темноту.
Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные
листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в
огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Обед состоял из большой миски щей, в которых плавали жирные куски говядины и
огромное количество перцу и лаврового
листа, польских зразов с горчицей и колдунов с не совсем свежим маслом.
В стороне, за
огромными пяльцами, сидит хозяин, вышивая крестиками по холстине скатерть; из-под его пальцев появляются красные раки, синие рыбы, желтые бабочки и рыжие осенние
листья. Он сам составил рисунок вышивки и третью зиму сидит над этой работой, — она очень надоела ему, и часто, днем, когда я свободен, он говорит мне...
Было слышно, как ветер тихо шелестит
листьями, было слышно, как порой тряхнется и глухо ударит по ветру своими складками
огромное полотнище знамени… А речь человека, стоявшего выше всех с обнаженной головой, продолжалась, плавная, задушевная и печальная…
Особенно памятны мне стихи одного путешественника, графа Мантейфеля, который прислал их Софье Николавне при самом почтительном письме на французском языке, с приложением экземпляра
огромного сочинения в пяти томах in quarto [In quarto — латинское «in» значит «в», a «quarlus» «четвертый», инкварто — размер книги, ее формат в четвертую часть бумажного
листа.] доктора Бухана, [Бухан Вильям (1721–1805) — английский врач, автор популярной в то время книги «Полный и всеобщий домашний лечебник…» На русский язык переведена в 1710–1712 гг.] только что переведенного с английского на русский язык и бывшего тогда знаменитою новостью в медицине.
«Чуют, может быть, чакалки и с недовольными лицами пробираются в другую сторону; около меня, пролетая между
листьями, которые кажутся им
огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары: один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам».
Ты молода летами и душою,
В
огромной книге жизни ты прочла
Один заглавный
лист, и пред тобою
Открыто море счастия и зла.
— Сегодня я беру тебя в театр, у нас ложа, — и указала на
огромный зеленый
лист мягкой бумаги, висевший на стене, где я издали прочел...
В темной зелени садов острова разгораются золотые шары апельсин, желтые лимоны смотрят из сумрака, точно глаза
огромных сов. Вершины апельсиновых деревьев освещены молодыми побегами желтовато-зеленой листвы, тускло серебрится
лист оливы, колеблются сети голых лоз винограда.
В этих нескольких печатных
листах, писанных трудным языком и назначенных, кажется, исключительно для школы, лежал плод всего прошедшего мышления, семя
огромного, могучего дуба.
Разбираясь в доставшемся ему имуществе, он нашел на чердаке
огромный, окованный жестью сундук, битком набитый книгами старинной печати, в которых все «т» похожа на «ш» и от пожелтевших
листов которых пахнет плесенью, засохшими цветами, мышами и камфарой.
В самой оранжерее, при виде гигантской зелени, растущей то широкими лопастями, то ланцетовидными длинными
листьями, у Иосафа окончательно разбежались глаза, и в то время, как он так искренно предавался столь невинному занятию, почти забыв о своем деле, сам хозяин думал и помнил о нем, ходя по своему
огромному кабинету.
За окном весело разыгралось летнее утро — сквозь окроплённые росою
листья бузины живой ртутью блестела река, трава, примятая ночной сыростью, расправляла стебли, потягиваясь к солнцу; щёлкали жёлтые овсянки, торопливо разбираясь в дорожной пыли, обильной просыпанным зерном; самодовольно гоготали гуси, удивлённо мычал телёнок, и вдоль реки гулко плыл от села какой-то странный шлёпающий звук, точно по воде кто-то шутя хлопал
огромной ладонью.
Какая дама не говорит с очаровательной улыбкой: «Представьте, я вчера ночью написала
огромное письмо моей кузине — шестнадцать почтовых
листов кругом и мелко-мелко, как бисер.
Перепишу и вдруг увижу, что строки к концу немножко клонятся, либо, переписывая, пропущу слово, либо кляксу посажу, либо рукавом смажу конец страницы — и кончено: этой книжки я уже любить не буду, это не книжка, а самая обыкновенная детская мазня.
Лист вырывается, но книга с вырванным
листом — гадкая книга, берется новая (Асина или Андрюшина) десть — и терпеливо, неумело,
огромной вышивальной иглой (другой у меня нет) шьется новая книжка, в которую с новым усердием: Прощай, свободная стихия!
На дворе с свирепым неистовством выл ветер, обдавая
огромные окна целыми потоками мутного осеннего ливня, и гремел
листами кровельных загибов; печные трубы гудели с перерывами — точно они вздыхали или как будто в них что-то врывалось, задерживалось и снова еще сильнее напирало.
Евпраксию», «Аталибу, или Покорение Перу», «Сумбеку (кажется, так), или Покорение Казани» и проч. и сверх того два
огромные тома в
лист разных мелких его сочинений в стихах и прозе, состоявшие из басен, картин, нравственных изречений, всякого рода надписей, эпитафий, эпиграмм и мадригалов: все это перечитал я по нескольку раз.
«Около меня, пролетая между
листьями, которые кажутся им
огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары; и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам».
В тот же вечер, когда уснули ближайшие соседки по дортуару Милицы и мерное дыхание спящих воспитанниц наполнило тишину
огромной спальни, молоденькая сербка вынула из ночного столика, хранившийся там y нее огарок свечи, и из пачки бумаг находящейся тут же, в шкатулке почтовый
лист, конверт, дорожную чернильницу и ручку.
Помню еще
огромные, в сажень высоты, растения с жирными длинными
листьями — «конский зуб», особый сорт несъедобной кукурузы.
Покамест сотский их отыскивал, мы пошли в сад. Сад
огромный, версты на полторы тянется он по венцу горы, а по утесам спускается до самой Волги. Прямые аллеи, обсаженные вековыми липами, не пропускающими света божьего, походили на какие-то подземные переходы. Местами, где стволы деревьев и молодых побегов срослись в сплошную почти массу, чуть не ощупью надо было пробираться по сырым грудам обвалившейся суши и
листьев, которых лет восемьдесят не убирали в запущенном саду.
Бои становились чаще, кровопролитнее; кровавый туман окутывал далекую Маньчжурию. Взрывы, огненные дожди из снарядов, волчьи ямы и проволочные заграждения, трупы, трупы, трупы, — за тысячи верст через газетные
листы как будто доносился запах растерзанного и обожженного человеческого мяса, призрак какой-то
огромной, еще невиданной в мире бойни.
Бледные осенние тучи бежали по небосклону. Из них сыпался мелкий частый дождь; отдаленные горы и вершины были покрыты как бы серебряною дымкою; ветер то бурливо завывал по ущельям, раскачивая макушки
огромных дубов и шумя последними желто-красными
листами молодого осинника, то взрывал гладкую поверхность реки Волхов, и тогда, пробужденная от своего величественного покоя, разгневанная стихия бурлила и клокотала, как кипяток.
Между тем дьяк Небогатый бегло поскрипывал перышком;
листы, склеенные вдоль один за другим, уписывались чудными знаками и свивались в
огромный столбец.
На камне, вросшем наполовину в землю и покрытом диким мохом, под
огромным вязом, от которого отлетали последние поблекшие
листья, сидел смуглый широкоплечий мужчина в нахлобученной на самые глаза черной шапке и раскачивался в разные стороны.
Карла. А вы небось думали, что латышская земля и бог весть какой
огромный край. Вот этого листика для него довольно, а для России надобно
листов сто таких. Хотите ли знать, где Юрьев?
На артистически написанном
листе появилась
огромная чернильная клякса.
Крыша была выкрашена в тёмнокрасный цвет, С левой стороны выпячивалось
огромное деревянное парадное крыльцо, тоже окрашенное в серую краску, и, кроме того, по стенам его, как снаружи, так и изнутри, были нарисованы, видимо, рукой доморощенного живописца, зеленые деревья, причем и стволы, и
листья были одинакового цвета, не говоря уже о том, что в природе такой растительности, по самой форме листвы, встретить было невозможно.
На камне, вросшем наполовину в землю и покрытом диким мхом, под
огромным вязом, от которого отлетали последние поблекшие
листья, сидел смуглый широкоплечий мужчина с нахлобученной на самые глаза черной шапкой и раскачивался в разные стороны.
Бледные осенние тучи бежали по небосклону. Из них сыпался мелкий частый дождь; отдаленные горы и вершины были покрыты как бы серебряной дымкой; ветер то бурливо завывал по ущельям, раскачивая макушки
огромных дубов и шумя последними желто-красными
листами молодого осинника, то взрывал гладкую поверхность реки Волхова, и тогда, пробужденная от своего величественного покоя, разгневанная стихия бурлила и клокотала, как кипяток.
Лист бумаги с
огромной чернильной кляксой, в рамке из черного дерева, под стеклом, висит у него в кабинете.